— А когда, вы думаете, мы это сделаем?
— Почему же он придет утром?
— Потому что вы не знаете законов пустыни, мистер Павловсон.
Главный закон пустыни — гостеприимство. Вас три часа угощают чаем, затем столько же кофе, потом обед — жареный ягненок, бараний глаз, неспешный разговор о пастбищах, скоте, женах, снова кофе и только тогда можно подниматься. Когда, по — вашему, он явится?.. Простите, я должен заняться проблемой света, я не могу сорвать праздник народу, на земле которого никогда не было погромов. Шаббат шолом!
И администратор вышел, оставив Эрика с мечтой бедуина.
Свеча догорала. Уже давно пришла суббота. Эрик затруднялся начать молитву — впервые на шаббате у него был верблюд.
Бывали русские, гуляка — грузин, раскаявшийся рецидивист, даже один антисемит — верблюда не бывало.
— Ты мне срываешь субботу, — сказал Эрик, — где это видано, чтобы верблюд срывал субботу?! Ты же не срываешь пятницу бедуину!
Он начал выставлять на стол яства, купленные еще в Иерусалиме.
— Знаешь ли ты, что такое суббота, царица пустыни? Это то же, что невеста для царя, — он поставил бутылку «Кармеля», положил халу, куру, копченую рыбу. — Один царь соорудил брачное ложе и украсил его резьбой. Чего не хватало брачному ложу, царица? Правильно, невесты. Так и с миром нашим — чего недоставало ему после шести дней творенья? Субботы!
Эрик произнес молитву, благословил вино, отпил, благословил хлеб и надломил его.
— Шаббат шолом, верблюдица.
Эрик ел, но кусок не лез ему в горло. Он помнил, что говорит Талмуд: «Не приступай к трапезе, прежде чем не накормишь скотину свою».
— Но это не моя, Боже! Она меня не поит, не кормит, я ее не приглашал!
— Тем не менее он встал, налил верблюдице воды, набросал кой — чего со стола — откуда он знал, что едят верблюды?
Царица похлебала воды, пожевала салата, от остального отказалась.
— Я вижу, что ты субботу не справляешь, — сказал Эрик, — чем они тебя кормят в пятницу, твои бедуины, — кофе?
Он залпом выпил еще один бокал красного.
— Впрочем, я сам с недавних пор встречаю субботу. До этого я справлял другие праздники и чтил других богов. Я потерял много времени, верблюдица, и теперь нагоняю. Но чтоб нагнать, нужна новая жизнь.
Авраам стал евреем в 70 лет, я в 45. Но мы живем меньше, чем во времена Авраама, и у нас нет жен, которые рожают в девяносто.
Я приехал сюда за ответом, верблюдица, ответы, как деньги — их никогда нет, у меня много вопросов и мало ответов, я прибыл за ответом.
В коридоре послышались крики, шум. Эрик взглянул на часы.
— Уйка, — констатировал он, — осталась «куйка», и жизнь прожита не зря.
Он потягивал красное вино и рассказывал.
— Ты знаешь, царица, мы с тобой похожи. Я понимаю, почему ты плюешь, взглянув на человека. И мне хочется иногда плюнуть в свою морду. Да не только в свою…
На мне, как и на тебе, постоянно ездят верхом, не будем уточнять, кто.
Как и ты, я могу долго не пить, правда, потом напиваюсь до бесчувствия.
Мы похожи, царица, только за меня никто не даст семи верблюдов, паршивую овцу за меня не дадут.
Как и ты, я в пустыне. Я еще не перешел Иордана, мы бредем, и видны миражи. Я не знаю, что видишь ты, но я часто вижу себя молодым, полным радости и надежд. Я вижу дачу моего детства, дощатый дом у моря. Там горит свет, пахнет гречневыми оладьями, спелой антоновкой и покоем. В окнах люди, которых давно нет, они болтают, курят папиросы, и все они добры.
Иногда в своих миражах мне видятся сосны моего детства. Я лежу в траве, закинув руки и задрав кверху голову. Плывут облака, и мир прекрасен.
В миражах своих я вижу счастливых людей, они летают высоко в небе. Я летаю с ними и пишу рассказы. Если б ты умела читать, царица, ты б заметила, что люди в моих рассказах летают.
Писать — кочевье, от рассказа к рассказу, от колодца к колодцу.
Иногда бредешь, а колодца все нет, сплошные миражи, исчезающие при приближении. Но ты бредешь — и появляется новый колодец, новый рассказ. В субботу не следует думать, надо растворяться в природе, но я нарушаю субботу — я все время думаю — правильно ли я живу? Так ли я живу? Там ли? Нельзя отключать голову, как свет в отеле. Поэтому я нарушаю субботу, но это между нами, царица.
Он замолк. Человек и животное молча смотрели друг на друга.
Раздались залпы, огни салюта окрасили небо, все загремело, задрожало, и в номер ворвался огромный Нильс.
— Куйка, — кричал он, — куйка!
Он сграбастал Эрика и на руках вынес его в коридор. Холл был переполнен, все чокались, обнимались, пили.
Эрику налили шампанского, обсыпали конфетти, затейница уже приступила к новой песне.
— У давину хай, — орали шведы, — у давину хай!
Играл оркестр, блистал бенгальский огонь.
— Хэппи нью ир! — шумел Нильс и наливал Эрику водку.
— «Хэппи, так хэппи, — подумал Эрик, — чего еврей только не справляет» — и опорожнил бокал.
— А все‑таки мне ваше лицо знакомо, — опять начал Нильс.
— Ничего удивительного, вместе летали на диких гусях, — ответил Эрик.
Швед отхлебнул из бутылки и начал оглядывать Эрика с разных сторон.
— Стоп! — воскликнул он, — узнал! Наконец‑то! Вы меня не помните?
— Нет, не припоминаю.
— Хамперденс! — кричал Нильс, — Хамперденс!
— А это еще что такое?
— Рыбацкий поселок, где я вас спас в войну, когда евреев перевозили на лодках из Дании.
— Никогда не был в Дании, — ответил Эрик, — и в Швеции.
Холодными странами не интересуюсь, в войну я вообще нигде не был — я еще не родился.
— А Хамперденс?! — удивился Нильс, — кого же я спасал?!
— Какого‑нибудь другого еврея, — ответил Эрик, — всегда много евреев, которых надо спасать, и всегда мало датчан и шведов. Только вы нас и спасали. С чего бы?
— А вы не догадываетесь? — спросил Нильс. — Это потому, что мы — евреи.
— Кто? — не понял Эрик.
— Мы — шведы, датчане.
— Сколько вы выпили, Нильс?
— Два литра, но это не имеет никакого значения. Мы, шведы, датчане — потерянное колено израилево.
Эрик хлебнул водки.
— А финны? — почему‑то спросил он.
— Никакого отношения. Они едят оленя. Где вы видели еврея, даже потерянного, который бы ел оленя?
Эрик признался, что не видел.
— Скажите, — спросил он, — какого черта евреям надо было забредать на крайний север? Зачем им мерзлая земля?
— Это не лучше, чем земля, которая горит под ногами? — спросил Нильс. — Вы извините, что я отказался с вами встреть шаббат — я был трезв. Между нами, еврейство просыпается во мне где‑то после второй бутылки. Я сейчас приглашу все наше потерянное колено, и мы закатим такой шаббат!
«Хватит мне шаббата с верблюдом», — подумал Эрик.
— Уже поздно, — ответил он, — встретим в следующий раз.
— Как хотите, — согласился Нильс, — кстати, я забыл, как наша религия относится к спиртному?
— Положительно, — ответил Эрик.
— Не как ислам?
— Нет, нет, у нас пьют.
— Это хорошо, — сказал Нильс, — непьющий человек — подозрительный. Вы не считаете?
— Опасный, — согласился Эрик.
— Наша религия сколько позволяет выпить?
— Зависит от праздника, — ответил Эрик.
— В какой праздник больше всего?
— В Пурим, — сказал Эрик, — в Пурим надо упиваться до упаду, валиться под стол.
— Удивительная религия, — протянул швед, — замечательная религия! Веселый праздник Пурим! Сколько у нас раз в году Пурим?
— Один, — ответил Эрик.
— Немного, — печально произнес Нильс, — а у потерянного колена — каждую неделю Пурим. Этим мы отличаемся. Между нами, Павловсон, я сегодня легонько перебрал. Ты только никому не говори, но когда я заглянул к тебе в номер, мне верблюд померещился. Бросать пить надо…
Раскинув руки, на них двигалась затейница.
— «…ира моя, ира моя», — продолжая петь, она обхватила Нильса и увела его к сводному хору.
Эрик сидел на ступеньке лестницы и размышлял, почему шведы не евреи. Они тихи, немногословны, поют еврейские песни, танцуют «хору» и любят евреев. Как было бы хорошо, если б шведы были евреями…
Когда он вернулся в номер, верблюд спал. Морда его была обиженной. Эрик накрыл его одеялом и лег на постель, не раздеваясь. Он лежал, положив руки за голову и думал.
Из бассейна доносилось плесканье и крики — сводный хор затянул «тумбалалайку». Мысли Эрика были примитивны и просты — он думал о быстротечности, о том, что вот еще один Новый год. И сколько ему еще их осталось? И что он успел?
— А что, в общем, надо успеть? — неизвестно у кого спросил он и зевнул.
Сон был легкий и светлый.
Он видел то же, что и в своих миражах — люди летали, и он среди них.
И чем больше он отрывался от земли, чем выше поднимался — тем светлее становилось ему.
